Нынешний кризис — первый капиталистический кризис в России: прежде был тотальный кризис советской экономики, потом кризис переходного периода и только теперь нормальный циклический кризис, каких будет ещё много.

О том, как мы снова и снова пытаемся пережить его по-своему, Ирине Прусс, корреспонденту «Частного корреспондента» рассказывает ведущий сотрудник Института экономики РАН, заместитель директора Центра трудовых исследований ГУ — ВШЭ, доктор экономических наук Ростислав Капелюшников.

— Вы не раз писали о своеобразии российской модели рынка труда по сравнению с рынками труда не только в развитых капиталистических странах, но и в странах постсоциалистических. Каковы основные черты этой особой модели?
— Она впервые обозначилась как раз на выходе страны из социализма, сильно удивив всех наблюдателей и специалистов в развитых странах. В других странах бывшего социалистического лагеря была высокая безработица, доходившая до 20% (как это было в первой половине 2000-х годов в Болгарии, Польше, Словении), и это вполне соответствовало ожиданиям экономистов. В России безработица на протяжении 90-х годов росла очень медленно и только к концу десятилетия достигла максимума — около 10%. За время кризиса ВВП сократился на 40%, но каждый процентный пункт сокращения производства сопровождался снижением занятости только на 0,3%. Начался экономический подъём, и ситуация развернулась на 180 градусов: ВВП вырос на 85%, занятость — всего на 7%. Безработица пошла на убыль и в середине 2008 года была уже на уровне между 5 и 6%. Фирменный знак российской модели рынка труда — поразительная нечувствительность занятости к любым встряскам в экономике.

Как можно перестраивать экономику с такой неподвижной массой работников, для многих осталось загадкой…

— Особенно если учесть, что российская статистика давала цифры в разы меньше тех, что вы называли. Может, всё это загадочное явление объясняется лукавством наших статистических данных?
— Надо различать безработицу, зарегистрированную нашими органами занятости, и общую безработицу (её ещё называют безработицей по методологии МОТ, Международной организации труда).

Во всём мире общая безработица определяется специальными исследованиями. В них безработным признаётся человек, у которого нет работы, который эту работу ищет и готов приступить к ней немедленно. По этим трём критериям не признаётся безработным студент — он готов выйти на работу, только окончив учёбу, домохозяйки, неработающие пенсионеры, лодыри, которые просто не хотят работать. А зарегистрированный безработный — тот, кто пришёл в государственную службу занятости, поставлен на учёт, получил там официальный статус и право на пособие. У нас эти цифры могут отличаться в разы. Более того, они меняются по совершенно разным причинам: число зарегистрированных безработных зависит скорее от социальной политики государства по отношению к ним, чем от экономической ситуации на рынке труда. Например, когда начался экономический подъём, у нас неожиданно выросло число зарегистрированных безработных, поскольку государство повысило размер пособий по безработице.

Общая безработица в России действительно была ниже, чем в большинстве стран с переходной экономикой. В нынешний кризис мы входили с самой благополучной ситуацией на рынке труда среди постсоциалистических стран. Что же до регистрируемой безработицы, то тут мы абсолютные рекордсмены: больше нигде такой устойчиво низкой безработицы не было.

— Как это в принципе возможно? В России структура экономики была искажена значительно больше, чем экономика наших бывших братьев по социалистическому лагерю: мы над этим трудились на несколько десятилетий дольше, да и не настолько доверяли союзникам, чтобы по-братски разделить с ними тяготы содержания ВПК. Массовое перераспределение трудовых ресурсов всегда сопровождается безработицей, это неизбежная плата за тотальную структурную перестройку. Как нам удалось её избежать?
— Первые объяснения были в основном гуманитарно-психологическими. Во-первых, народ у нас такой, влюблённый в свою малую родину. И лишних хлопот никто не любит. Все боятся выйти на открытый рынок труда, держатся за своё рабочее место из последних сил. Короче говоря, не мобильный народ, совсем не то, что американцы, которые за одну трудовую биографию раз шесть меняют место жизни. Во-вторых, отношения у работников со своим начальством остались прежними, патерналистскими: красные директора готовы были идти на дополнительные трудности и расходы, а то и на прямые убытки, лишь бы сохранить коллектив, то есть свести увольнения к минимуму.

— По-моему, в этом много правды. В начале 90-х, когда магазины были тотально пусты, денег не было, сделки совершались в основном по бартеру, газеты писали о директоре ЗИЛа, который выменивал свою продукцию на продукты и ширпотреб для своих работников.
— И раздавал их бесплатно? Это всё мифология: и про неподвижность, и про врождённый, непреодолимый патернализм. Она легко опровергается фактами.

У нас очень подвижная рабочая сила. Ежемесячно примерно миллион работников во время кризиса уходили с предприятий и около миллиона на них приходили; за год сменялась примерно треть персонала, по этому показателю мы всегда далеко оставляли позади рынки труда всех стран с переходной экономикой. Причём во время кризиса высоким оставался найм, а после него сохранялись высокие темпы увольнений. Особенностью этого бесконечного движения было ещё и то, что в большинстве случаев оно состояло из увольнений по собственному желанию. Даже если предположить, что часть из них была только маскировкой вынужденных увольнений под добровольные, большинство покидало предприятия действительно по собственной инициативе. И никакой патернализм красных директоров удержать их не мог. Но они быстро находят новую работу, и безработица остаётся крайне низкой.

— Как же тогда эта модель работает?
— Приспособиться к новой ситуации помогают гибкое рабочее время и гибкая цена труда. Гибкое рабочее время — реальный стабилизатор занятости: в трудные времена оно сокращается, и необходимость увольнений теряет свою остроту, а в хорошие времена оно увеличивается, уменьшая потребность в новой рабочей силе. В худшие кризисные годы до 7—8 млн работников уходили в вынужденные отпуска и 6—7 миллионов переводились на неполное рабочее время. По расчётам рабочее время на одного работника в год уменьшалось на полтора месяца, ничего похожего в других странах не было.

Цену труда делали гибкой несколько особых способов начисления зарплаты. Во время кризиса, как вы помните, была очень высокая инфляция, которая стремительно обесценивала зарплату; работодатель мог её не повышать, мог повышать в меньшей пропорции, чем росли цены, цена труда падала. Далее, в структуре заработков у нас большое место занимают премии и другие поощрительные выплаты — то, что называется переменной частью оплаты труда. Теоретически считается, что они помогают отметить хорошего работника, и они действительно для этого используются тоже. Но в значительно большей степени эти выплаты зависят от экономического положения предприятия в целом: менеджеры могут увеличивать или уменьшать оплату труда работников в прямой зависимости от того, что происходит на их предприятиях. Кроме того, именно во время кризиса перехода широкое распространение на российском рынке труда получил достаточно необычный феномен — задержка заработной платы. Эдакий беспроцентный вынужденный кредит работника своему предприятию, сроки погашения которого определяются самим заёмщиком. Во второй половине 1990-х годов это приняло просто ужасающие масштабы. И последнее: пожалуй, самый пластичный элемент российской системы оплаты труда — теневые выплаты (в конвертах и т.д.). Обычно именно скрытая оплата первой реагировала на любые перепады рыночной конъюнктуры: ведь резкое сокращение или даже полное урезание конвертных выплат можно провести практически мгновенно. Интересно, что такая структура оплаты труда сохранялась и дальше, в период экономического роста. Доля переменной части в фонде оплате труда российских предприятий в кризисном 1998 году составляла около 25%, а в сверхблагополучном 2007-м — почти 35% . Соотношение неофициальных и официальных выплат (первые — примерно половина вторых) не изменилось.

Все эти способы объединяет одно: они построены на неформальных, я бы даже сказал, интимных отношениях работодателя с работником. Трудно представить себе, как на общем производственном совещании обсуждается, сколько кому положат в конверт или как профсоюз выступает с инициативой по этому поводу. Подобные выплаты делаются или в обход закона, или прямо противозаконно.

— А когда твой заработок зависит от того, как относится лично к тебе мастер или начальник цеха, вряд ли ты пойдёшь бунтовать…
— Парадоксально, но неправильное с точки зрения рыночных отношений устройство российской модели действительно смягчало социальные издержки перехода от плановой к рыночной системе, которые, как и безработица, считались неизбежными. Индивидуальные отношения с начальством препятствовали выработке коллективных способов приспособления к новым условиям труда: активность профсоюзов, коллективные акции протеста вплоть до масштабных социальных конфликтов. В такой модели не возникает сложной проблемы долгосрочной безработицы, с которой бьются во многих развитых странах. Гибкость цены труда позволяет не отсекать от производства работников с низкой производительностью труда, которых в иных условиях уволили бы в первую очередь.

— Вы неоднократно говорили о недостатках российской модели рынка труда: она замедляет структурные перемены в экономике, не способствует экономическому развитию и во многом именно благодаря ей мы до сих пор остаёмся на мировом рынке в основном поставщиками сырья.
— Верно, потому, преодолев трудности переходного времени, нам надо было отказаться от неё, перейти к другой, более рыночной конфигурации трудовых отношений.

— Ну и как нам это удалось?
— Ответ именно на этот вопрос мы искали, анализируя состояние рынка труда во время последнего кризиса. Показателями должны были стать два теста. Первый — экономический: если безработица во время кризиса резко возрастёт — значит, российская модель прекратила функционировать; если она по-прежнему почти не будет реагировать на падение производства и прочие экономические неприятности — значит, модель жива и действует. Второй тест — социально-политический: способна ли наша модель по-прежнему гасить сопровождающие кризис во всём мире социальные и политические конфликты и потрясения или она прекратила существование?

Прогнозы масштабов безработицы эксперты давали разные, от 5 до 15%. Первый был явным занижением, и уже в начале кризиса безработица превзошла этот уровень. Второй с самого начала показался нам резко завышенным и маловероятным: такой небывалый скачок предполагал сокрушительное падение экономики. Промежуточные варианты не сулили ничего нового: рост безработицы до 7—8% означал бы возврат к ситуации 2005—2006 годов; до 8—9% — к ситуации 2002—2004 годов; до 10—12% — к ситуации 2000—2001 годов; до 13—14% — к ситуации 1998—1999 годов.

— Федеральное правительство и региональные руководители в один голос заявляли, что не допустят массовой безработицы, и действительно всячески противодействовали этому. Правительство изо всех сил старалось спасти описанную вами модель рынка труда.
— Декларации — одно, действительный смысл экономической политики государства и её последствия — нечто иное. Особенно в данном случае, потому что на самом деле меры, предпринятые государством, должны были увеличивать, а не снижать безработицу.

Была повышена минимальная заработная плата, причём существеннее, чем все предыдущие её повышения. Что это значит для предпринимателя? Принудительное и весьма ощутимое повышение цены труда (по расчётам оно затронуло 6% рабочей силы). В принципе это подталкивает руководителей производства к тому, чтобы избавляться от работников с низкой производительностью труда: теперь предприятия уже не будут заинтересованы в их найме.

Начали повышать зарплату бюджетникам на 30%, многие предприятия, которые конкурировали с государством за работников, оказались вынуждены или тоже повышать зарплату своему персоналу, или сокращать число занятых; а точнее, делать и то, и другое. Масштабное сокращение вооружённых сил, думаю, не нуждается в комментариях. Были уменьшены квоты на привлечение иностранной рабочей силы, то есть организовать реэкспорт безработицы в те страны, откуда в Россию приезжает основная часть трудовых мигрантов. Я думаю, число трудовых мигрантов у нас действительно уменьшится, но не из-за квот, а из-за общего спада производства.

Максимальный размер пособий по безработице был повышен до 4900 рублей. Это должно было существенно усилить приток в безработицу, по крайней мере в регистрируемую. Ещё важнее, что уволившимся по собственному желанию теперь предоставлены те же права, что и уволенным по сокращению штатов. Разумеется, это резко увеличило поток обращений в службы занятости.

Было ужесточено трудовое законодательство, и резко усилен контроль за его соблюдением. Стоит сейчас предприятиям попытаться принять хоть какое-то серьёзное решение, как они оказываются под колпаком у государства. Ничего нельзя предпринять без хотя бы молчаливой санкции властей. Риски, связанные с любыми способами как-то приспособиться к кризису, возросли для предприятий неимоверно.

Единственная мера, от которой действительно можно ожидать серьёзного сдерживающего эффекта, — создание общероссийского банка вакансий. Есть ещё специальная программа дополнительных мер, чтобы снизить напряжённость на рынке труда. Все они рассчитаны в среднем на три месяца, и по подсчётам можно ожидать от их реализации снижения безработицы максимум на 0,4%, да и то лишь на какое-то время. Но федеральная программа предусматривает помощь в первую очередь тем регионам, в которых особенно быстро растут темпы безработицы и которые вынуждены решать проблемы моногородов. Это подталкивает руководителей регионов и предприятий преувеличивать безработицу на своей территории и вообще степень критичности ситуации, чтобы вступать в торг с федеральным центром, запугивая его экономическими и социальными катаклизмами.

Итак, действия государства на рынке труда противоречивы, но по большей части способствуют росту безработицы.

— Значит, государство вольно или невольно хоронит нашу российскую модель рынка труда?
— Её не так просто похоронить, даже если сознательно задаться такой целью. Предприятия ответили на усиление государственного прессинга созданием новых нестандартных механизмов приспособления. Они, например, начали увольнять работников по соглашению сторон: способ, прежде практически не практиковавшийся и потому не попавший под новые ограничения. В ход пошли также отпуска по заявлению работников, которым в таком случае не положено никакой компенсации, их число уже выросло вдвое.

Выдержит ли наша особая модель рынка труда нынешнюю проверку кризисом? Есть свои «за» и свои «против».

Против её дальнейшего долгожительства то, что последний кризис существенно отличается от предыдущих. В прежних резко снижалась не только потребительская (покупательная) цена труда, но и производительская (доля зарплаты в издержках производства, то есть зарплата не для того, кто её получает, а для того, кто её платит). Впервые за время кризиса потребительская цена труда упала не слишком значительно, зато производительская выросла почти на 25%! Настолько подорожавшую рабочую силу предприятия не смогут сохранять долго, как сохраняли её прежде.

Ещё одно отличие: на сей раз государство своими ограничениями держит бизнес на коротком поводке — прежде у предпринимателей было гораздо больше свободы. Ну и, наконец, говорят, новое поколение бизнесменов уже не так одержимо патернализмом, как поколение красных директоров, на их место пришли современные технократы. Правда, я не склонен придавать этому фактору слишком большое значение.

Но есть обстоятельства, которые поддерживают российскую модель рынка труда. Мы входили в кризис из ситуации дефицита, а не избытка рабочей силы, и свободные вакансии оставались всё время, остаются и до настоящего момента.

— Так это обычное дело даже во время кризиса: требуются работники одной специальности, а на рынке совсем другие предложения, не может шахтёр или металлург просто так перейти на работу программиста.
— Но когда в первые, самые жёсткие месяцы число вакансий сохраняется на уровне 2,3% — по историческим меркам очень высокий показатель, — ясно, что речь идёт не только об особых, но и о массовых профессиях. Потом структурные сдвиги в российской экономике произошли, резко выросла сфера услуг, в которой сегодня занято около 60% всех работников, а это сфера, намного менее циклически уязвимая, чем промышленность и строительство. В сфере услуг более других видов занятости уязвима торговля, но там занято особенно много мигрантов и сокращение занятости происходит в основном за их счёт (то есть реэкспорт безработицы в страны, из которых они прибыли).

Некорпоративный сектор остаётся в значительной мере свободным от законодательного регулирования, что даёт возможность более гибко приспосабливаться к меняющейся ситуации. А в этом секторе сегодня занято 30% работников, так что он вполне может служить буфером, смягчая последствия негативных шоков.

Наконец, последнее и главное — привычные способы выживания в кризис, которые были освоены именно в рамках российской модели, продолжают действовать. В первые же кризисные месяцы неполная занятость (перевод на неполный рабочий день и вынужденные отпуска) выросла более чем в десять раз. Можете представить себе масштаб: весь массивный навес неполной занятости эквивалентен примерно 600—700 тыс. работников, занятых в нормальном режиме (полное рабочее время). Начала снижаться цена труда всё теми же привычными, испытанными способами: срезание премий и других поощрительных выплат, которые, как я уже говорил, сохраняют большое место в структуре оплаты труда, и даже во время экономического роста их доля росла, создавая резерв сокращения в трудные времена.

— Так что получается в конечном счёте? Мы продолжаем двигаться по прежнему пути?
— Твёрдо это можно будет сказать только тогда, когда закончится не только падение экономики, но и её стагнация, когда начнётся её реальный рост. Боюсь, пока об этом говорить рано. Но мне кажется, российскую модель рынка труда хоронить рано. Собственно, кризис и начался с привычной на него реакции: падение выпуска с октября 2008-го по февраль 2009 года составило почти 17%, тогда как падение занятости — менее 4%. Такая эластичность не выходит за пределы того, что можно было бы ожидать в условиях действия прежней модели.

Я ещё ничего не говорил о социальном тесте выживаемости нашей особой модели. Эксперты много говорили об угрозе активных протестов, связанных с безработицей и общим снижением уровня жизни, в общем повторяя прогнозы времён кризиса перехода. Мне кажется, им удалось внушить страх перед социальными катаклизмами правительству, которое оказалось не только заложником собственных решений тучных лет (неуклонно повышать, поднимать и т.д.), но и уже во время кризиса принимало некоторые спазматические решения.

Следует добавить, что массовые увольнения в России крайне редки и такими остались. Для сравнения: если в России ежемесячно регистрируется порядка 100 случаев таких увольнений и вовлечены в них оказываются не более 7 тыс. работников, то в США — около 2500 случаев и вовлечены в них оказываются примерно 150 тыс. работников. С поправкой на разницу в масштабах экономик это означает, что на российском рынке труда массовые увольнения происходят в 9—10 раз реже, чем на американском. При этом само поле, откуда могли бы последовать такие увольнения, стало намного уже, поскольку численность занятых на крупных и средних предприятиях сократилась за 1990—2000-е годы в полтора раза: было около 60 млн человек, а стало менее 40 млн человек. Парадоксально, но, как показывает этот график, в 2009 году массовых увольнений было даже меньше, чем во все предыдущие годы. Несмотря на кризис!

Но страх перед безработицей в широких народных массах по-прежнему силён и действует в качестве самонесбывающегося прогноза (то же самое было в 90-е годы): чем он сильнее, тем уступчивее становятся работники, тем меньше их запросы по заработной плате и условиям труда. Что же касается государства, всё время кризиса оно демонстрировало готовность платить предприятиям за отказ от массовых и вообще значительных увольнений. Это значит, перетока работников из менее эффективных в более эффективные секторы экономики так и не произошло.

Так что наша российская модель рынка труда пока успешно проходит и экономический, и социально-политический тесты на прочность и жизнеспособность.